Пол Дорон Дорофтей — Фельденкрайз-практик (1986) и ассистент тренера (1997), художник, сценарист и звукоинженер. Родился в 1954 году в семье музыкантов в Бухаресте (Румыния). С рождения страдает тяжелой формой церебрального паралича. В 1970 году эмигрирует в Израиль, в 1972 году начинает десятилетний процесс обучения для устранения последствий своего недуга под руководством М.Фельденкрайза. С 1986 года работает с детьми и взрослыми с диагнозом церебральный паралич, институтами терапии, музыкальными академиями Германии, Англии, Италии и Швейцарии, а также с обычными людьми.
История моей борьбы с церебральным параличом
Существуют больные люди, которые обладают хорошим здоровьем, и здоровые люди, которые болеют. Я считаю, что принадлежность к той или иной категории в большей степени зависит от характера человека, нежели от наличия или отсутствия конкретной болезни. Я принадлежу к категории «тяжелобольных», которые здоровы.
Будучи ребенком я мог ходить, только прилагая невероятные усилия и старания, и даже не мог подумать о том, чтобы дотронуться пятками до пола. Многое из того, что остальные дети воспринимали как само собой разумеющееся, для меня было невозможным. Но несмотря на это, я никогда не считал себя больным или инвалидом. Вопреки огромным ограничениям в подвижности, я никогда не чувствовал и не налагал ограничения на возможную физическую активность, доступную для меня. В то время, как мои родители и доктора, у которых они консультировались, рассматривали мое физическое состояние как «проблему», я ее таковой не считал. При том, что все профессора, к которым мы обращались, давали очень определенный прогноз моего будущего — никаких шансов на какое-либо улучшение, мое собственное отношение к своим проблемам напоминало состояние молодого пианиста, который только что выучил легкий фрагмент Баха и теперь рассматривает концерт для пианино Шуманна или Грига, который он хотел бы сыграть, как следующий захватывающий вызов.
В возрасте около четырех месяцев врачи обнаружили, что у меня церебральный паралич. За годы моего детства мои родители консультировались со множеством докторов, профессоров и «специалистов» по ДЦП, но, к сожалению, они не консультировались ни с кем из представителей школ Востока, таких как йога или других техник из Китая и Японии. Все доктора и профессора, к которым они обращались, выносили однозначный вердикт моему будущему: никаких шансов на улучшение.
В возрасте 6 или 7 лет я уже понимал бессмысленность терапий, которым меня подвергали, даже если они помогали предотвратить возможную мышечную атрофию. У меня возникло отвращение по отношению к методам, которые работали с телом, мышцами или плотью… Несмотря на те затруднения, которые вызвало мое заболевание, у меня не было цели быть поглощенным своим собственным телом, в котором я чувствовал себя достаточно комфортно.
Мои сложности
Моим первым серьезным столкновением с собственным недугом стал тот момент, когда мне было необходимо научиться писать. Я наблюдал за тем физическим барьером, который не позволял мне писать с той же скоростью и легкостью, как это делали мои одноклассники. В процессе обучения тому, как необходимо держать ручку и двигать ее, чтобы рисовать различимые и осмысленные буквы и символы, даже в возрасте 7 лет я мог наблюдать за разницей в функционировании нижних и высших отделов мозга, хотя с ними я не был еще хорошо знаком.
Я мог держать ручку между пальцами более-менее расслабленно, не напрягаясь, когда у меня не было других намерений, кроме как держать ручку. Как только я думал о том, что я «должен» нарисовать определенную фигуру, букву, цифру или символ типа «=», я в тот же момент чувствовал нарушение в тишине моего тела, похожее на волнение от камня, брошенного в воду.
В тот момент я хотел выполнить движение, которое выходило за рамки моего собственного «образа себя», образа того, что я мог сделать, моя рука начинала дергаться — и это в тот самый момент, когда я был наиболее расслаблен. Я понял тот факт, что дерганию предшествовала моя мысль о риске дергания или о том, что я могу столкнуться с ним, когда буду рисовать круг или линию как часть знака, который должен будет быть распознан другими. Именно идея о непроизвольном движении, мысль о риске дергания на самом деле заставляла меня дергаться. Всего лишь ожидание этого движения провоцировало его. Я также понимал, что подобное дергание вызывалось тем, что для меня не было знакомым и привычным то состояние свободы и легкости в действии, которое испытывал, когда держал карандаш без какого-либо конкретного (функционального) намерения.
Чтобы избежать риска дальнейшего «уничтожения» своей рабочей тетради, я разработал стратегию: когда я чувствовал, что намереваюсь дернуть рукой, я сжимал ручку с такой силой, что давление пальцев друг на друга и на ручку могло превысить дергающее движение и подавить его. Я понимал, что сдерживание силой было худшим состоянием по сравнению с ощущением легкости во время действия, но в то время у меня не было другого выбора: мне пришлось жертвовать собственным физическим «комфортом», чтобы соответствовать общим требованиям и тем самым избежать опасности получить статус «отстающего в развитии» в школе.
Я также чувствовал, что не имело особого смысла обсуждать проблему дергания с кем-либо еще, потому что люди выглядели довольно беспомощными, когда я пытался рассказать о деталях своего недуга, как будто они сталкивались с неисследованным табу.
Те терапии, которые я получал, были в большей или меньшей степени механистическими и потому бессмысленными, я занимался ими без какого-либо понимания и не ощущал каких-либо изменений в моем физическом состоянии. Массаж и движения были более или менее приятны сами по себе, но на самом деле все они раздражали меня, и у меня не хватало на них терпения; я чувствовал себя униженным до уровня суставов и мышц, до уровня органов — в этом не было ничего, что могло бы разбудить мой интерес.
История с молоком
Будучи ребенком у меня не было амбиций или необходимости чувствовать себя или стать «здоровым». До 13 лет я принимал мое состояние как есть и не мог представить, что возможны какие-либо изменения. Это отношение изменилось в один момент, когда у меня хватило смелости достать миску с молоком из холодильника и донести ее до плиты, находившейся в 10 метрах.
Это был очень длинный путь, а миска была довольно широкая и плоская. Каждое неверное движение могло разлить молоко. И тем не менее я был захвачен идеей перенести молоко сам, без помощи других. И, как оказалось, внутреннее желание превзойти себя привело к такому успеху, который полностью изменил границы моих представлений о себе. То внимание, я бы сказал, зачарованность, с которой я наблюдал за движением молока в миске на всем протяжении пути при каждом моем неровном движении, стало для меня руководящей «инструкцией» для совершения действий. При этом с моей стороны не было никакого оценивания того, как я двигался.
В такие моменты я не чувствовал какой-либо паники, у меня в голове не возникало и мысли о неудаче. Я был дома один, в противном случае мне бы непременно «помогли» мои родители или кто-либо еще. Я осознавал только то, что не должен пролить молоко. Я хотел бы напомнить вам, что в то время моя походка была очень спастичной и очень дерганой.
Впервые в жизни я испытал состояние осознавания, которое позволило мне «знать, что я на самом деле делал» во время каждого своего шага. Когда я переносил молоко, я использовал все доступное мне время для того, чтобы идти как можно более плавно, даже замедленно, подобно упражнениям из Тай-Цзи.
После того, как я поставил молоко на плиту, у меня появилось чувство, что улучшение и изменение моего состояния будет зависеть только от моих умственных способностей, от моей готовности посвятить все необходимое время на аналитические наблюдения за моими движениями.
Такой способ мышления, в действительности, чрезвычайно сложно удержать и воплотить в действие. Когда я шел с молоком, мне нужно было состояние ума полностью отличное от обычного: впервые в жизни я действовал полностью осознанно. Впервые я почувствовал, что в моих силах было научиться управлять собой. Несмотря на эти выводы я посчитал все это вполне обычным, без особого желания использовать открывшуюся мне возможность: я был ленивым ребенком. Возможность использования собственного осознавания для того, чтобы делать собственные движения все более и более эффективными, оставалась все еще скрытой для меня.
Движение и осознавание
За год до того, как я и моя семья эмигрировали в Израиль, мой друг, соседский паренек на год старше меня, зашел ко мне вечером. Во время своего визита он неожиданно спросил меня: «А можешь так?» при этом спонтанно забросил руки за шею и переплел их спереди, при этом сомкнув пальцы вокруг гортани.
Я был поражен пластичностью его рук, движением его лопаток, которые могли сдвинуться в стороны так, как я никогда раньше не видел. В его движениях была какая-то экзотическая элегантность, которая меня просто очаровала.
Я спросил его, как он достиг подобных результатов и он показал мне некоторые основные упражнения для самоконтроля и рассказал, что это техники из Хатха-йоги. Это были очень медленные движения пальцев, рук, ног и т.д.. Я был так поражен этими техниками, таким высокодуховным отношением к телу, что с тех пор я никогда не прекращал «анализировать» собственные движения с целью их постоянного улучшения. Так я столкнулся с йогой в первый раз.
Делая упражнения из йоги я очень часто сталкивался со сложностями, которые я не мог разрешить, как, например, невозможность почувствовать определенные части своего тела или определенные мышцы. Я пытался делать замедленные движения, которые были очень интересны сами по себе, но которые, в некоторых случаях вместо решения моих проблем, вызывали еще большие сложности, и это, конечно, также из-за отсутствия опыта в использовании «системы йоги» в то время. Для меня все это было абсолютно новым. И тем не менее я почувствовал очень важную, если не ключевую, вещь для моего дальнейшего развития: я стал осознавать, что именно я не могу сделать, то есть те сложности, которые не позволяли мне делать то, что я хотел делать в движении.
Такое осознавание — осознавание физических сложностей при выполнении движений, которые я хотел сделать — стало предпосылкой для поиска решения, поиска кого-то, кто смог бы подойти к моим проблемам не путем диагностирования какой-то болезни (которую я никогда не мог идентифицировать), но за счет решения моих реальных проблем, независимо от их названия.
«Ритуал» контроля и диагностирования, который большинство докторов выполняли абсолютно одинаковым образом, так что даже в возрасте 7 или 8 лет я уже мог предсказать его ход в любой момент, каждый раз обнажал своего рода «условные рефлексы» выработанные у этих «специалистов».
Такая практика казалась мне столь гротескной и абсурдной, словно цирковое представление, которое разные люди повторяют, не зная друг о друге, так что я просто не мог удержаться от смеха, подобно человеку, смотрящему одну из сцен из фильмов Феллини. В те два или три раза, когда такое случалось, консультанты считали, что у меня не только спастичность, но и слабоумие.
После моей эмиграции в Израиль в 1970 году, я начал искать преподавателя йоги, который мог бы проинструктировать меня, как мне обучиться тем навыкам, которые я хотел бы получить. После посредственного опыта с преподавателем йоги в Тель-Авиве, я перестал искать учителя, который был бы способен справиться с моими личными физическими проблемами.
Встреча с Моше Фельденкрайзом
Однажды, когда мне было 18 лет, во время визита мой двоюродный брат заговорил об одном физике, который научил Бен Гуриона (премьер-министра Израиля в то время — прим. пер.) стоять на голове несколько лет назад, хотя тот долгие годы страдал от хронического люмбаго (поясничных прострелов). Впоследствии по мере того как я снова и снова ощущал недоверие и скептицизм со стороны всех, кого я спрашивал об «учителе» Бен Гуриона, мое желание разузнать об этом человеке только росло. Позже я спросил своего дядю, доктора Ландау, кто был этот человек. Благодаря своей политической деятельности, дядя знал всех известных людей Израиля, и он сказал мне: «Фельденкрайз, но он не доктор». С ощущением, что нечто важное произойдет в моей жизни, нечто, чего я ожидал с тех пор, как помнил себя, я нашел Фельденкрайза Моше в телефонном справочнике. Когда моя старшая сестра позвонила ему, был вечер пятницы. Он назначил мне встречу во вторник.
Тишина, которая царила в его институте Нахмани, и очень скромно обставленная приемная имели в себе что-то мистическое для меня. Когда я был приглашен Моше в ту комнату, где он проводил сессии, я был поражен тем, что большинство его учеников сидело вокруг его рабочего стола. У меня не хватило смелости сказать, что я бы предпочел, если на меня не будут смотреть во время сеанса, и позволил им наблюдать за собой словно за подопытным кроликом.
Функциональная интеграция: первый урок
Моше попросил меня лечь на спину на свой рабочий стол. Лежа на столе впервые в жизни я почувствовал нарушения в своем теле с такой жестокостью, что я спросил себя, лежал ли я когда-либо на спине раньше. Контакт моей спины с его поверхностью казался для меня моим личным Страшным Судом, как будто кто-то сказал мне: «Смотри, что ты сделал с собой!».
Я не могу объяснить почему, но впервые в жизни лежание на спине дало ощущение такого четкого восприятия. Напряжения по всему телу были ответственны не только за мои искривленные суставы и конечности, за мои круглые лопатки и изогнутый поясничный прогиб, но также за хаотичные касания моих конечностей поверхности стола, как будто стол дергался из стороны в сторону и мне нужно было давить на него своими руками, ногами и головой для того, чтобы не упасть.
После краткого момента, когда Моше позволил мне столкнуться с моим реальным состоянием, он поддержал мои лопатки при помощи половинок деревянных цилиндров и подложил два одеяла — одно под мои колени и другое под поясницу. Моей спонтанной реакцией на подобную поддержку стал смех, несмотря на присутствие нескольких учеников, чьим предметом внимания был я. Я разразился смехом, во-первых, из-за восхищения замечательной способностью Фельденкрайза суметь познакомить человека с возможностью, с «альтернативой», гораздо более легкого и удобного способа существования, и, во-вторых, из-за немедленной эффективности его стратегии.
Каждое из средств поддержки, использованное им, обеспечило с первого раза, без изменений или дополнительных попыток, ту идеальную поддержку, в которой я нуждался в тот момент. Я удивился, насколько комфортным оказалось прикосновение твердого дерева, как будто я лежал на песке. Еще больший сюрприз произошел несколько минут спустя, когда Моше взял меня за лодыжки. Это было подобно тому, как будто он общался посредством своего прикосновения («невербальная коммуникация»): «Смотри, я держу тебя достаточно крепко, так что ты не можешь упасть со стола». Шаг за шагом, он прикасался ко мне от лодыжек до головы, как будто он говорил мне своими руками — почувствовать, обратить внимание на то, что я делал с собой в тех местах, к которым он прикасался.
Это была не мышечная терапия, не «массаж тела» и не «передача энергии».
Для меня это было резкое, даже жесткое, столкновение с самим собой и моими способностями физического контроля. С помощью своих рук Моше побудил меня к точному анализу своего состояния. Лишь более десяти лет спустя я понял, что та первая сессия, в действительности, заставила меня тщательно исследовать свое неполное восприятие своего тела.
«Искусственный пол»
Второй урок Моше начал с «искусственного пола». Я помню, насколько неудобным было прикосновение доски к моим ступням и кончикам пальцев. Несмотря на то, что я лежал на спине, точное касание подошв моих ступней дало мне ощущение стояния на нестабильном полу, к которому мне нужно было приспособиться. Именно такую способность адаптации к постоянно изменяющимся импульсам Моше и пытался пробудить в моей нервной системе.
Хотя я чувствовал себя неуклюже, столкнувшись с такого рода импульсами, на которые я не мог отреагировать нужным образом в первый же момент, после примерно 10 минут я почувствовал какую-то легкость, которая захватила все мышцы моих ног, бедра и нижнюю часть живота. Легкость, которую я ощутил, была столь необычной и столь странной, как будто Моше заменил мои ноги и бедра на другие, новые, с которыми я не был знаком. Я чувствовал, как будто я стал длинным и отдаленным от своих ступней и бедер, словно Алиса из Страны чудес. Постепенно это чувство удлиненности и легкости нарастало в моем осознавании и «прогнало» оттуда первое чувство неловкости. Поражаясь точности остроумного волшебства Моше и ощущая изменения, которые происходили внутри моего тела при помощи механизмов, находящихся за пределами моей воли, я не мог не засмеяться вновь.
В то время моя спастичность была столь сильной, что, думаю, Моше решил, что будет лучше обойти мой «образ себя», мое искаженное восприятие собственного тела, и передавать импульсы, которые были нужны для создания нового опыта в нервной системе, опыта, который мог частично перекрыть мой предыдущий, то есть передавать нечто, что моя нервная система не знала ранее и поэтому могла интегрировать без труда, как «свежую информацию». Теперь я понимаю стратегии Моше в том, как он работал с моей спастичностью, пробивая ее «в лоб», избегая каких-либо «переговоров» с моим осознаванием. Он просто провоцировал мою нервную систему посредством импульсов и наблюдал за моей реакцией.
Феноменальность его стратегий заключалась в том, что он знал заранее, какие импульсы мне были необходимы для того, чтобы получить наиболее позитивный результат, на который я был способен.
В начале второй сессии я не мог предсказать его действия. После примерно 20 минут Моше положил свою руку мне на лоб. За счет его «слушающего» прикосновения я уже осознал непреднамернное напряжение в шее и в зоне плеч. Он начал вовлекать мою голову во вращательное движение из стороны в сторону с помощью коротких, легких зигзагообразных «намеков на движения». Я был слишком зажат, чтобы реагировать на направление этих движений.
Моше взял мои мышцы живота с одной стороны таким образом, как бы он схватил очень толстый и плотный канат или узел и поднял меня в воздух так, что все мое тело висело на этих мышцах. Для меня это стало таким гигантским облегчением, что я почувствовал, как будто гравитации не существовало вовсе. Все части моего тела упали на стол, словно кто-то перерезал канат, на котором они висели, связанные вместе.
Я снова засмеялся. Это была моя реакция на чувство облегчения и еще более на эффективность действий Моше. Я всегда удивлялся тем способам, которые он выбирал, чтобы «поиграть» со мной. Позже, накопив 10 лет опыта работы по методу Фельденкрайза, я понял порядок, в котором он строил эти уроки.
Начиная свой второй урок с «искусственного пола», Моше наблюдал мои реакции на различные виды «стояния», которые он демонстрировал моей нервной системе через импульсы от дощечки к подошвам моих ступней: так вызывалось напряжение шеи, грудной клетки и живота. Хотя я лежал на спине и, таким образом, имел поддержку, мне не было необходимости бороться с силой тяжести, различные прикосновения к подошвам моих ног вызывали в моей нервной системе функцию стояния со всеми искажениями, которые были ей присущи.
Каждое прикосновение доски Моше к моим подошвам означало для моей нервной системы «стояние на тех зонах, которых он касался». Ключом его урока было то, что функция стояния вызывалась в положении лежа — в контексте, который будучи новым и еще не «искаженным» от неправильного использования, служил решающим фактором, позволявшим мне избавиться от некоторых паразитических реакций, вмешивающихся непосредственно в функцию стояния. Вместо того, чтобы всячески сжимать и держать жестким все мое тело, как будто я по-прежнему стоял различными способами, я постепенно научился действительно лежать на спине без риска упасть.
Поверхность стола, на котором я лежал, стала на удивление гладкой, дружественной и просторной во всех направлениях. Я чувствовал себя, как будто лежу на песке: не было необходимости в том, чтобы напрягаться против силы тяжести, и когда Моше «проверил» вращение моей головы еще раз в конце урока, моя шея поддалась его руке подобно движению в танце, когда один танцор начинает движение, а другой ему следует. К моему удивлению, я не чувствовал странности или дискомфорта, когда я действительно встал на ноги, хотя у меня было абсолютно новое ощущение своего тела и пола. Моше знал, как отработать мое стояние в положении лежа, так чтобы оно было интегрировано насколько это возможно в мою нервную систему в тот момент, когда я действительно встану.
На одном из уроков, который он дал мне позже, в 1980 году, он сказал, кому-то, кто наблюдал за его работой, что для хорошей интеграции вам всегда необходимо проверять шею в конце сессии, и если вы позволите человеку встать со стола с зажатой или «неорганизованной» шеей, вы испортите весь урок.
О стратегии
Я бы хотел сделать два замечания общего характера о приватных сессиях с Моше:
1. Он начинал свои уроки со мной с некоторого раздражения, или даже иногда с сильных импульсов, так что я каким-то образом реагировал и в соответствии с моей реакцией он предпринимал следующий шаг. Он изменял, если можно так сказать, импульсы окружающей среды, которые «позволяли мне учиться» новому способу нахождения в ней. Он «создал для меня условия, в которых я мог учиться».
2. Моше заканчивал сессии именно в тот момент, когда моя внимательность и степень восприимчивости были в наивысшей точке. Сначала это приносило очень разочаровывающий эффект: я бы хотел, чтобы сессия продолжалась чуть дольше. Подобное «внезапное» прерывание приятного и даже захватывающего процесса обучения несло эффект «небольшой травмы».
Я не мог объяснить, почему несмотря на то, что я получал уроки только раз или два в неделю, каждое утро я просыпался с тем же чувством, которое было у меня в конце сессии Функциональной интеграции. Позже я понял, что то «утреннее чувство» было результатом «травмы» в конце его уроков, которые бессознательно закрепляли влияние урока еще больше в моей нервной системе: каждый раз, когда я входил в состояние, подобное сну, моя нервная система вспоминала «травму», которая неизбежно ассоциировалась с моим состоянием в конце Функциональной интеграции с Моше.
Все эти «небольшие травмы» были в действительности довольно большими: я могу вспомнить все уроки Функциональной интеграции, которые Моше давал мне в 70-х в мельчайших деталях. Для того, чтобы дать мне осознать тот или иной аспект моей спастичности, во время уроков Моше «общался» с моими ощущениями, а не с моей интеллектуальной волей.
Во время своих уроков в студии на улице Александра Янай я часто слышал, как он говорил после того, как предлагал новое движение своей группе: «Делайте его много, много раз, так легко, как только возможно, чтобы вы чувствовали, как будто вы вообще ничего не делаете, и вы увидите, что это «ничегонеделание» станет интересным. Не беспокойтесь о том, сделано ли это хорошо или плохо. Ваше тело более умное, чем вы сами. Самое важное — чувствовать себя комфортно, когда вы выполняете это движение».
Он был гениален настолько, чтобы распознать, что к тому времени «мое тело было более умным», чем я сам.
Невербальная коммуникация и средство самовыражения
Я сказал выше, что Моше обошел мое «осознавание», мой «образ себя» — это значит, что он обошел мое «привычное» восприятие, которое было бесполезно для улучшения и развития процесса в то время. Моше подошел к моему восприятию как способному к получению новых впечатлений, но слишком искаженному в то время, чтобы влиять на мое тело или «вызывать» какие-либо позитивные изменения. Если бы он вообще не использовал мое осознавание, я бы не смог вспомнить ощущения после каждого его уроков каждое утро и я бы не смог написать о его уроках сейчас, более 20 лет спустя. Однажды он сказал мне: «Я проникаю очень глубоко в твой мозг». Другими словами он нацеливался на мое сенсорное восприятие без взаимодействия с моим искаженным пониманием своего тела или какими-либо интеллектуальными попытками «осознать» то, что я в действительности делал в то время.
Моше исходил из того, как следовало бы обращаться с лунатиком, который может безопасно идти по крыше только тогда, когда тот чувствует что он делает, но не зная, что он делает. Чтобы предотвратить падение, его не нужно будить, чтобы показать что он должен делать, необходимо направить его на «понятном ему языке» или «на его уровне», как Моше любил говорить, на языке и на уровне осознавания, с которым он сможет справиться: на языке ощущений.
Посредством импульсов, которые он передал моей нервной системе, он столкнул меня с реакциями, которые были мне неизвестны на тот момент, что дало мне абсолютно новые познания и, в свою очередь, подавило аспекты моего привычного образа себя, давая пространство для нового, лучшего, более подходящего действия, позволяющего справляться с жизненными задачами. Как и в процессе изучения языка Моше передал мне необходимые импульсы для изучения новых и более эффективных паттернов реакций и движения: если вы не слышите китайскую речь в течение определенного времени, вы не сможете говорить по-китайски.
Для меня метод Фельденкрайза не только метод, но даже скорее язык, язык «чувствования, ощущения, мышления и движения». Даже более того, метод, который создал Моше, стал для меня средством художественного самовыражения, не только «невербальной коммуникации», но также подлинного невербального выражения, идущего изнутри.
На тренинге в Амхерсте Моше попросил своих студентов позвать на помощь настолько достоверно и убедительно, чтобы он смог поверить в необходимости помочь. Насколько я помню тот урок с Моше, никто из его учеников не мог позвать убедительным образом. Я хотел бы обратить этот пример из эксперимента Моше: его прикосновение было столь убедительным и ясным по передаваемому им сообщению, что для меня это означало мощное утверждение его готовности противостоять моим ограничениям.
Только тот, кто действительно осознает ограничения другого человека, то есть тот, кто также задействует свои ощущения, свои чувства, а не только лишь думает во время выполнения действия, только такой человек способен помочь другому.
Благодаря моему многолетнему опыту занятий методом для себя, для меня стало необходимостью заниматься методом и с другими людьми: я хотел донести также и до других свое восхищение методом Фельденкрайза, дав другим возможность испытать его. Подводя итог еще раз, для меня метод Фельденкрайза представляет собой не только метод или технику, но, в первую очередь, способ выразить нечто, что заключает в себе научное знание и человеческую выразительность.
Я хотел бы обратить внимание на этот человеческий аспект, потому что, к сожалению, многие практики нового поколения пытаются применить «технику» без достаточного собственного опыта, необходимого для действительного ощущения и прочувствования того, что ощущает другой человек. То, что они делают, это более или менее «техника», которая зачастую выдает отчужденность от их собственных ощущений и от человека, с которым они работают. Как будто вместо того обладания по-настоящему мягким прикосновением, у них есть только «невовлеченный» вежливый контакт, подобный вежливости стюардессы, их прикосновение никогда не доходит до сути какой-либо проблемы.
Каждый из уроков Моше Фельденкрайза был для меня большим приключением. Он удивлял и поражал меня каждый раз все новыми и абсолютно неожиданными «играми». Каждый из его уроков по замыслу как будто напоминал игру взрослого животного со своим детенышем. После каждого из его уроков я чувствовал себя беспричинно счастливым и свободным. Я чувствовал, что ничто и никогда не сможет мне помешать развиваться и освобождать себя и свои намерения от любых физических препятствий.
Работа над функцией ходьбы
После шести месяцев Функциональной интеграции с Моше и с Йохананом под наблюдением Моше я продолжил занятия групповыми уроками на улице Александра Янай. После двух недель групповых уроков я был очень разочарован, потому что почти все групповые уроки были невозможны для моего физического состояния. Там были уроки, в которых предлагаемые движения вызывали непреодолимые сложности и препятствия: я не мог сидеть или стоять без ощущения, что мое тело сломается под давлением силы тяжести. Любое позитивное изменение портилось моей неспособностью нормально справляться с силой тяжести в тот момент, когда я снова вставал. Эта неспособность особенно подчеркивала напряжение в пояснице, так что я чувствовал боль в этой области и даже жжение.
Но несмотря на все это, я сохранял оптимизм, потому что я знал, что групповые уроки содержали в себе огромный материал, который мог бы помочь мне позже, когда моя способность к интеграции вырастет. В то время у меня не было такой базовой функции, как сохранение баланса в положении стоя, которая бы позволила бы мне улучшать функционирование за счет набора новой информации, почерпнутой из уроков Осознавания через движение.
Эта базовая функция по сути заключала в себе способность стоять на полной ступне и возможность балансировать вес плавно между одной и другой ступней. Я решил, что для меня было слишком рано начинать групповые уроки, которые несли дезорганизующий и ошеломляющий эффект для моей нервной системы. Я знал, что сначала мне нужно было достигнуть определенного порядка в организации своей нервной системы.
Я начал читать книгу Моше «Осознавание через движение». По мере того, как я подошел к первому уроку, я думал, что нашел суть своих проблем. Когда я пытался балансировать между одной и второй ступней, я осознал, что не мог стоять вообще: моя левая нога была гораздо короче, чем правая, мои колени прижимались друг к другу и были настолько жесткими, что для меня было невозможным подумать о том, как балансировать стоя, так как сухожилия моих бедер чувствовали себя подобно струнам пианино.
Я вспомнил, как Моше работал с моими ступнями при помощи доски и отметил большое сходство между тем, что делал он, и балансированием в первом уроке его книги. Я начал с того, что оперся спиной о стену и попытался почувствовать, что я безопасно опираюсь на стену, стоя на одной ноге. Каждый раз, когда я чувствовал, что теряю баланс и могу упасть, я сразу же опирался на стену. Я очень хотел приступить к последующим урокам, но с большим упорством сначала попытался довести свое стояние до совершенства. Как оказалось, это было большой ошибкой, создавшей гораздо больше проблем, чем мой действительный недуг, но об этом чуть позже. Около двух месяцев я не делал практически ничего, кроме как отрабатывал баланс между одной и второй ногой в течение всего дня возле стены, так что как-то раз моя бабушка дала мне прозвище «тень».
Постепенно мои ступни приблизились к полу и мои ноги стали равными — перемещая вес с левой ноги на правую, я больше не чувствовал необходимость «карабкаться» через правое бедро, вместо этого я ощущал горизонтальное положение таза. Я мог начать круговые движения без необходимости придерживаться стены и впоследствии, примерно, через 5 недель, я также мог выполнить все движения также на одной ноге даже в центре комнаты. Постепенно достигая «абсолютного» стояния, я чувствовал, как все тело становилось невероятно легким, как будто силы тяжести более не существовало.
В момент, когда я пытался превратить балансирование из вновь обретенного положении в ходьбу, я почувствовал ступор, как будто я попытался пройти сквозь стену.
Поэтому я начал делать вариации упражнения на равновесие из книги Моше в положении очень маленького шага. Я балансировал между одной и другой ногой, отодвинутой немного назад. Вначале я снова чувствовал это неприятное ощущение, как будто мне требовалось «преодолеть» мое правое бедро в тот момент, когда я намеревался перенести вес на правую ногу. Мне удалось убрать это ощущение.
Я вспомнил, как после работы с моими ступнями Моше проверял мою шею и голову. Среди уроков, которые я мог выполнить у Александры Янаи в первые две недели моего пребывания там, был один урок для шеи на стуле, в котором я двигал голову вверх и вниз, смотря чуть больше вправо или влево с каждым движением, а также наклоняя голову, держа нос по центру. Я добавил эти движения в свою «стоячую программу» для того, чтобы улучшить мобильность шеи и в связи с этим получить более легкий и плавный поворот корпуса справа налево и наоборот. Постепенно я смог поддерживать баланс стоя лишь при помощи движения глаз влево-вправо.
Я мог ходить с бесконечной легкостью, как будто у меня больше не было веса. Наиболее важным, ключевым аспектом моей ходьбы, было направление корпуса таким образом, что в момент, когда я прикасался одной пяткой к земле, весь мой вес «перемещался» на эту ногу, так что ягодица другой ноги могла расслабиться и позволить мне оторвать другую стопу от земли.
В то же время, синхронно с проносом ноги вперед я поворачивал корпус вслед за минимальным движеним глаз и головы в направлении идущей вперед ноги. За счет своего веса нога тянула вперед все тело. Другими словами, пронос ноги тянул вперед все тело, в то время как поворот головы направлял вес тела в направлении ноги в нужный момент. Очень важным было ощущать, что бедра все время находятся на одной вертикальной линии с головой, в противном случае вся система не могла бы функционировать.
После двух месяцев «ходьбы по-Фельденкрайзу» в течение 10 часов в день я мог ходить плавно, будто катался на коньках.
Все это время я не выходил на улицу. Когда же я вышел, то был будто поражен громом. В тот момент, когда я увидел пространство, отличное от комнат моей квартиры, я больше не мог сделать ни шага. Я чувствовал себя еще более парализованным, чем до своего эксперимента. Я полностью упустил из вида изменение окружающей обстановки во время эксперимента в своей квартире.
Если вы попробуете представить кого-либо, идущим по дороге и внезапно обнаруживающим возле края дороги пропасть глубиной несколько сотен метров с ревущим океаном внизу, вы можете почувствовать, что я ощущал в тот момент, когда мне понадобилось идти по улице, используя вновь приобретенную функцию хождения.
Около 5 лет я работал над интеграцией движений с окружением, с улицей и над изменением восприятия своего тела для функции ходьбы. Я продолжал посещать групповые уроки, четыре раза в неделю, два или три часа каждый раз, в течение более 9 лет, и как Моше рекомендовал мне, я делал «из каждого урока только ту часть, в которой я нуждался, а не то, что делали другие».
Я мог бы расписать на несколько сотен страниц всю историю своей болезни, но я прерываюсь здесь, чтобы не злоупотреблять сверх меры читательским терпением. Во всяком случае, мой опыт обучения с Моше позволил мне познакомиться с самой сутью его метода, так что для меня он стал подобен родному «кинестетическому языку».
Оглядываясь назад на все эти годы и на то время, когда я стал применять «метод Моше» в работе с грудными детьми и детьми с отклонениями, я стал чувствовать себя представителем по-настоящему важной истины, очень человечной, возможно, одной из наиболее человечных с тех пор, как существуют люди.